Россия
В статье автор рассматривает историографию демографической истории СССР начала 1930-х гг., освещая актуальные проблемы исторической демографии, основное внимание уделяя ключевым дискуссиям о достоверности советской статистики населения и масштабах демографического кризиса, охватившего страну в этот период, включая значительные потери населения. Исследуются изменения в подходах к изучению этого времени, которые варьируют от категорического осуждения сталинского режима в конце 1980–начале 1990-х гг. до глубокого осмысления жертв сталинизма и внимательного изучения демографических потрясений 1930-х гг. с последующими попытками исторических обобщений. Этот путь отражает эволюцию исторической науки, переходящей от однобоких интерпретаций к многогранному пониманию процессов, формировавших судьбы людей и целых народов в тот сложный период. Демографические процессы начала 1930-х гг. в СССР анализируются через призму голода 1932–1933 гг., последствия которого были всесторонне изучены в исследованиях 1990-х и начала 2000-х гг. Однако источники, такие как оценочные данные и сводные отчеты ЦУНХУ СССР, не полностью отражают реальную картину, что подчеркивает необходимость учета региональных особенностей.
историческая демография, историография, демографическая история, демографический кризис, демографическая катастрофа, демографическая модернизация
В годы первых пятилеток в Советском Союзе разворачивался грандиозный индустриальный проект, который неизбежно затронул жизни миллионов людей и оказал глубокое влияние не только на дальнейшее социально-экономическое развитие страны, но и вызвал серьезные социальные катаклизмы, нашедшие свое отражение в демографической сфере.
По мнению большинства исследователей, корень демографических катастроф и кризисов кроется в политической ситуации в стране. Нарушение социально-экономических процессов и демографических условий стало прямым следствием действий властей. Специфика демографической истории СССР заключается в том, что население находилось под постоянным контролем и давлением со стороны государства.
Многочисленные аспекты демографической истории России, особенно касающиеся человеческих потерь, долгое время оставались за пределами научного исследования, образуя белые пятна в демографии. Русскоязычная историография изменяет свои ориентиры, ищет новые методологические подходы. В начале 1990-х гг. была рассекречена значительная часть документов Центрального статистического управления Центральное Управление Народно-Хозяйственного Учета (при Госплане СССР) (далее – ЦУНХУ), и в распоряжение исследователей поступил огромный массив статистической информации, позволивший существенно обогатить источниковую базу, повысить научный уровень работ демографической истории, включая независимую оценку ранее недоступных материалов переписей 1926, 1937 и 1939 гг. и изучение влияния негативных факторов: голода, репрессии, эпидемии на демографическую ситуацию СССР в годы первых советских пятилеток. Воспоминания о переписи 1937 г. свидетельствуют о фальсификациях, за которыми последовали репрессии. Так, новые итоги переписи 1939 г. были искусственно завышены. Эта хроника демографического кризиса, превращенного в катастрофу, отражает жестокое обращение советского руководства с собственным народом, делая высокую смертность обыденным явлением. Исследования ученых как российских, так и зарубежных внесли значительный вклад в понимание этой трагедии, раскрывая ранее не публиковавшиеся архивные данные.
Драматическая ситуация, возникшая вокруг участников переписи населения 1937 г., была детально освещена в демографических исследованиях [1–4]. Результаты этой переписи были признаны искаженными и методологически несоответствующими, поскольку они не оправдали возложенные на них ожидания. Организаторы и непосредственные участники этой статистической акции столкнулись с жестокими репрессиями.
В основу современных демографических исследований легли работы 1990-х гг. [5–8], результаты которых ставили под сомнения советскую парадигму в отношении демографических процессов в СССР в начале 1930-х гг., заключавшуюся в стабильном бескризисном развитии. Анализ и сопоставление статистических показателей всесоюзных переписей населения позволили выявить определенные тенденции демографического развития СССР в этот период, проследить как количественные, так и качественные изменения в населении. В работах историков-демографов 1990-х гг. как на общероссийском, так и региональном уровне появляются данные о кризисе демографической сферы в 1930-е гг. в СССР, их социальной обусловленности и последствиях, а также на вопросах достоверности советской статистики. Оценки потерь населения, его недоучета и коррективы, предложенные исследователями, сегодня служат основой для дальнейшей работы. Ученые восстановили динамику численности населения СССР и России, а также рассчитали людские потери в результате социальных катастроф. Общие демографические потери СССР с 1927 по 1941 г. были оценены в 13,5 млн чел., а людские потери составили около 7 млн. Кроме смертей непосредственно от голода 1933 г. и расстрелов в 1930-х гг., к потерям они отнесли сокращение продолжительности жизни людей в связи с ухудшением условий в целом [9, c. 73]. Эти оценки и сегодня остаются авторитетными в области исторической демографии, вскрывая сложные сюжетные линии советского прошлого.
В начале 2000-х гг. формируется новая историографическая тенденция, согласно которой в первой половине XX в. население России, а затем и СССР, столкнулось с тремя значительными демографическими кризисами. Первый был вызван последствиями Первой мировой войны, Гражданской войны и голодом 1921–1922 гг. Второй кризис пришелся на период массовой коллективизации, раскулачивания и как итог голода в начале 1930-х гг. Третий был вызван событиями Великой Отечественной войны, ее последствиями и послевоенным голодом.
Высокий уровень смертности стал основанием для внедрения в русскоязычную историографию этого периода понятия «демографическая катастрофа». В. А. Исупов, предложивший новую интерпретацию демографических потрясений, первым ввел это определение. Оно быстро обрело широкое применение в современных историко-демографических исследованиях. Он же трактует «демографическую катастрофу» как «мощное, но кратковременное явление», следствием которого становится резкий рост смертности, ясно отражающийся в выраженных депопуляционных процессах и стремительном сокращении численности населения. В то же время демографический кризис, по его мнению, – это затяжной процесс, в первую очередь обусловленный падением рождаемости, при котором уровень смертности может оставаться «на стабильном или незначительно повышенном уровне». В такие эпохи «чаще всего фиксируется замедление темпов прироста, нулевой прирост или медленное сокращение численности населения» [10, c. 134]. Таким образом, различие между этими явлениями заключается в их временных рамках и причинах, что открывает новые горизонты для осмысленной дискуссии об изменениях в демографической структуре общества. В этой связи П. М. Полян отмечает, что общие демографические потери в России в XX в. из-за катастроф можно оценить лишь условно и посредством экспертных или расчетных методов с определенными допущениями [11, c. 44].
Дискуссии о причинах и масштабе этих социальных бедствий продолжаются и на современном этапе. В рамках данных научных дебатов особое внимание уделено теме голода 1932–1933 гг., который, наряду с сопутствующими эпидемиями, стал ключевым фактором демографической катастрофы в СССР. Начальному этапу научной полемики послужили работы западных специалистов в области исторической демографии, которые и на сегодняшний день остаются актуальными в исследовании данной научной проблематики. Р. Конквест во второй половине 1980-х гг. пришел к выводу, что в результате голода в СССР 1932–1933 гг. умерло около 7 млн чел. [12, с. 91]. Его оппонентами выступили Р. Дэвис и С. Уиткрофт. В частности Р. Дэвис, указал на бездоказательность его вычислений [13]. С. Уиткрофт оценил потери населения вследствие голода 1932–1933 гг. в пределах от 3 до 4 млн чел. [14, c. 888].
В начале 2000-х гг. была осуществлена попытка в рамках коллективной монографии под руководством А. Г. Вишневского дать количественные оценки человеческих потерь в СССР в результате кризисов первой половины века. В частности, С. Максудов сообщает о более чем 40 млн жертв социальных потрясений. Потери в пределах Российской империи – СССР от Первой мировой войны, революции и Гражданской войны, голода и эпидемий оцениваются между 14 и 23 млн «преждевременно умерших», а голод 1932–1933 гг. унес от 4 до 8 млн жизней [15, с. 454].
На современном этапе вопросы демографических процессов и голода 1930-х гг. рассматриваются как в общесоветских, так и региональных масштабах. По мнению исследователей, высокий недоучет в 1932–1933 гг. связан с тем, что в целом ряде регионов, в особенности в национальных субъектах, включая пострадавших от голода Казахстан и Калмыкию, регистрация умерших практически отсутствовала. По оценке ЦУНХУ того времени, считалось, что данные о естественном движении населения в 1933 г. относятся к 83,2 % населения СССР, учетом охвачено 93,6 % городского и 79,9 % сельского населения. В Российской Федерации – 85,2 % населения, в том числе 93,7 % городского и 82,4 % сельского. Неохваченными, как и в прошлые годы, оставались Казахстан, Узбекистан, Киргизия, Калмыкия. ЦУНХУ считало, что недоучет ко всему населению СССР составлял 6 %, в том числе по городским поселениям – 2,4 %, и по сельским местностям – 7 %. С 1934 г. ответственность за работу органов ЗАГСа возлагается на НКВД, утверждаются новые формы книг записей актов гражданского состояния, упрощается редакция отдельных вопросов [16, с. 18].
При исследовании демографических последствий голода в СССР и его регионах исследователи стремятся количественно оценить жертвы трагедии, проследить влияние голода на воспроизводство населения и миграционные процессы разными методами. По мнению ряда исследователей, сегодня известна «достаточно полная география» голода 1932–1933 гг., охватившего ключевые зерновые районы СССР: Украину, Северный Кавказ, Нижнее и Среднее Поволжье, значительную часть Центрально-Черноземной области, Беларусь, Казахстан, Западную Сибирь, Южный Урал. В настоящее время в русскоязычной историографии сформирована устоявшаяся оценка людских потерь, которые в Украине составили 3–3,5 млн чел. (С. В. Кульчицкий [17], Н. А. Ивницкий [18]), в Казахстане – около 2 млн чел. (Н. Н. Аблажей [19], Ж. Б. Абылхожин [20], М. К. Козыбаев [21]), в РСФСР (без Казахстана и Киргизии) – не менее 2–2,5 млн чел. (Е. М. Андреев, Л. Е. Дарский, Т. Л. Харькова [5]; В. Б. Жиромская [22], В. В. Кондрашин [23, 24]). По мнению В. Б. Жиромской, оценки потерь не могут быть абсолютно точными, голод 1932-1933 гг. изменил весь механизм учета, где система регистрации рождений и смертей оказалась крайне несовершенной. Массовые неучтенные миграции населения в основном крестьянства, и репрессии усугубляли ситуацию [22].
Общие потери населения от голода 1932–1933 гг. в СССР, включая сверхсмертность, дефицит рождаемости, безвозвратную миграцию за пределы страны, насчитывали более 7 млн чел. Тем не менее в современной российской историографии существует мнение, что «демография голода рассмотрена только в первом приближении и только на уровне крупных административно-территориальных единиц, а география голода имеет разночтения и до конца не прояснена. Детально не рассмотрен вопрос городской и порайонной рождаемости, смертности и естественной убыли населения, крайне политизирован и не до конца прояснен вопрос этнической компоненты голода» [25, c. 47].
Среди историков существует множество мнений относительно того, насколько непосредственно действия руководства СССР привели к голоду, и в какой мере осознанные меры самого руководства стали предвестниками этой катастрофы. Однако большинство исследователей сходятся во мнении, что сталинская политика коллективизации оказалась одной из ключевых причин этой трагедии. При этом, как отмечает российский специалист В. В. Кондрашин, «несмотря на очевидную вину сталинского руководства в трагедии 1932–1933 гг., его действия все же нельзя квалифицировать как "геноцид" – осознанное стремление уничтожить часть населения или народ с помощью голода» [4, c. 158]. Он же указывает, что данные ЦУНХУ за этот период в РСФСР, УССР и БССР являются убедительными. Сверхсмертность от голода в 1933 г. в СССР составила 3,5 млн чел., тогда как в Казахстане, Средней Азии и Дальнем Востоке, согласно его ссылке на ЦУНХУ, – 1,5 млн. Подавляющее большинство жертв – спецпоселенцы и заключенные ГУЛАГа, их потери не превысили 600 тыс. чел. В результате общая смертность в СССР в 1933 г. достигла 5,6 млн, а дефицит рождаемости составил 3 млн, что приводит к общим демографическим потерям не менее 8 млн жизней [24, c. 65].
Подводя итоги, следует подчеркнуть, что демографические процессы начала 1930-х гг. в СССР анализируются исследователями сквозь призму голода 1932–1933 гг., последствия которого были всесторонне сформулированы в исследованиях 1990-х и начала 2000-х гг. На современном этапе ученые обращаются к потерям от голода, опираясь на оценочные данные и сводные отчеты ЦУНХУ СССР, однако эти источники не всегда дают полное представление о происходящих событиях. Исследование демографии голода 1932–1933 гг. охватывает крупные административно-территориальные единицы, а география голода остается неоднозначной и не до конца проясненной, что побуждает исследователей обратить внимание на региональные особенности. Таким образом, научное осмысление демографических процессов в СССР в годы голода требует внимательного изучения обширных архивных источников, свидетельствующих о демографической катастрофе, оставившей глубокий след в численности населения и культурной памяти общества, актуальной и сейчас.
Автор заявляет об отсутствии конфликта интересов.
1. Волков, А. Г. Из истории переписи 1937 года / А. Г. Волков // Вестник статистики. – 1990. – № 8. – С. 45–56.
2. Волков, А. Г. Перепись населения СССР 1937 года: вымыслы и правда / А. Г. Волков // История и материалы. Экспресс-информация. Серия История статистики. Вып. 3–5, ч. 2. – Москва : Информцентр Госкомстата СССР, 1990. – C. 6–63.
3. Данилов, В. П. Дискуссии в западной прессе о голоде 1932–1933 гг. и «демографической катастрофе» 30–40-х годов в СССР / В. П. Данилов // Вопросы истории. – 1988. – № 3. – С. 116–121.
4. Современная российско-украинская историография голода 1932–1933 гг. в СССР / науч. ред. В. В. Кондрашин. – Москва : РОССПЭН, 2011. – 471 с.
5. Андреев, Е. Демографическая история России: 1927–1959 / И. И. Андреев, Л. Дарский, Т. Харькова. – Москва : Информатика, 1998. – 187 с.
6. Жиромская, В. Б. Основные тенденции демократического развития России в XX в./ В. Б. Жиромская. – Москва : Кучково поле, 2012. – 320 с.
7. Зеленин, И. Е. О некоторых «белых пятнах» завершающего этапа сплошной коллективизации / И. Е. Зеленин // Проблемы устной истории в СССР. – Киров, 1990. – С. 18–22.
8. Население России в XX веке: Ист. очерки [в 3-х т.] / отв. ред. Ю. А. Поляков. – Москва : РОССПЭН, 2000. – Т. 1. 1900–1939. – 459 с.
9. Баранов, Е. Ю. Современная историография демографической истории СССР в 1930-е гг.: тренд дискурса и актуальные проблемы / Е. Ю. Баранов // Уральский исторический вестник. – 2014. – № 3. – С. 70–79.
10. Исупов, В. А. Демографические катастрофы и кризисы в России в первой половине XX века. Историко-демографические очерки / В. А. Исупов. – Новосибирск : Сибирский хронограф, 2000. – 244 с.
11. Полян, П. М. Двадцатое столетие: путем демографических катастроф / П. М. Полян // Город и деревня в Европейской России. Сто лет перемен: монографический сборник. – Москва : ОГИ, 2001. – С. 33–62.
12. Конквест, Р. Жатва скорби / Р. Конквест // Вопросы истории. – 1990. – № 4. – С. 83–100.
13. Дэвис, Р. Годы голода. Сельское хозяйство СССР, 1931–1933 / Р. Дэвис, C. Уиткрофт. – Москва: Российская политическая энциклопедия, 2011. – 544 с.
14. Уиткрофт, С. О демографических свидетельствах трагедии советской деревни в 1931–1933 гг. / C. Уиткрофт // Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. 1927–1939: Документы и материалы. – Москва, 2001. – Т. 3. – С. 866–887.
15. Демографическая модернизация России, 1900–2000 / под ред. А. Г. Вишневского. Москва : Новое издательство, 2006. – 608 с.
16. Бадмаева, Е. Н. Демографическая история СССР в 1920–1930-е гг.: к проблеме современной историографии / Е. Н. Бадмаева // Каспийский регион: политика, экономика, культура. – 2020. – №. 4. – C.15–21.
17. Кульчицкий, C. Почему он нас уничтожал? Сталин и украинский Голодомор / C. Кульчицкий; под ред. Л. Ившина. – Киев : Украинская пресс-группа, 2007. – 207 с.
18. Ивницкий, Н. А. Коллективизация и раскулачивание (начало 30-х годов) / Н. А. Ивницкий. – Москва : Интерпракс, 1994. – 267 с.
19. Аблажей, Н. Н. Эмиграционные последствия голода начала 1930-х гг. для Казахстана / Н. Н. Аблажей // История сталинизма: крестьянство и власть: материалы Междунар. науч. конф. – Москва, 2011. – С. 198–205.
20. Абылхожин, Ж. Б. Казахстанская трагедия / Ж. Б. Абылхожин, М. К. Козыбаев М. Б. Татимов // Вопросы истории. – 1989. – № 7. – С. 65–67.
21. Козыбаев, М. К. Актуальные проблемы изучения Отечественной истории / М. К. Козыбаев // Материалы Научной сессии ученых Министерства науки – Академии наук Республики Казахстан. – Алматы, 1998. – 230 с.
22. Жиромская, В. Б. Демографическая история России в 1930-е гг. Взгляд в неизвестное / В. Б. Жиромская. – Москва : РОССПЭН, 2001. – 277 с.
23. Кондрашин, В. В. Методы и исследовательские практики политизации и фальсификации темы голода 1932–1933 гг. в СССР, на постсоветском пространстве и в современной западной историографии / В. В. Кондрашин // История современности: информационные ресурсы, методы и исследовательские практики в России и за рубежом: доклады Международной научно-практической конференции. – Москва : Изд-во РГГУ, 2019. – С. 232–241.
24. Кондрашин, В. В. Документы российских архивов о голоде 1932–1933 гг. в СССР / В. В. Кондрашин // Гуманитарные науки в Сибири. – 2010. – № 2. – С. 60–65.
25. Назаренко, Н. Н. Демографические процессы в Центральном Черноземье России в период голода 1932–1933 гг.: историография вопроса / Н. Н. Назаренко, Н. В. Коршунова, А. В. Башкин // Вестник ЮУрГУ. Серия «Социально-гуманитарные науки». – 2023. – Т. 23, № 2. – С. 47–56.
